Пятьдесят лет тому назад трудно было предположить, что в 1960 г. наша страна и все прогрессивное человечество будут праздновать 600-летний юбилей Андрея Рублева. И потому невольно возникает вопрос: как случилось, что именно советской общественности выпало на долю впервые за много столетий, прошедших со дня его рождения, отмечать эту славную дату?
Нельзя сказать, что Рублев был при жизни непризнанным гением. Современники высоко ценили его и давали ему почетные поручения. Имя его дважды упоминается в летописи — честь, которую оказывали тогда только выдающимся людям. Непосредственное воздействие Рублева дает о себе знать в русской живописи больше ста лет после его смерти. Но работы его становились все менее доступны. Вековая пыль, копоть и роскошные серебряные оклады непроницаемой броней скрывали их от людей. Позднейшие поновления, записи его произведений также сыграли дурную роль. В XIX в. только немногие люди смутно догадывались о том, что представляет собой живопись Рублева. Имя его постоянно встречается в исторических трудах, но за ним не скрывались определенные художественные представления, как и за именем греческого живописца Апеллеса, работы которого не дошли до потомства.
Открытие Рублева нужно поставить в заслугу нашему столетию. В этом благородном деле участвовало много людей, о которых нельзя не вспоминать с глубокой признательностью. Прежде всего отряд наших неутомимых следопытов — реставраторов древнерусской живописи. «Троица» Рублева была впервые подвергнута реставрации незадолго до революции 1905 г. Однако лишь Великая Октябрьская революция, благодаря которой охрана и восстановление памятников древнего искусства стали государственным делом, сделала возможными восстановление и исследование всех памятников, связанных с именем Рублева. Сколько дивных шедевров его предстало тогда нашим глазам в своей первозданной красочности и красоте! Этими открытиями было заложено основание для научного изучения Рублева. С того времени как мы собственными глазами увидели работы его кисти, славное имя художника стало наполняться для нас все более определенным содержанием.
Однако предстояло преодолеть еще много трудностей. Нужно было прежде всего выяснить, какие произведения, относимые к рублевским, действительно выполнены им самим, какие его сподвижниками и последователями (это дело потребует еще много исследовательской зоркости и усилий). Не меньшее значение имело критическое осмысление художественного наследия Рублева: выяснение исторических предпосылок его искусства, идейных и эстетических основ его творчества, стилистических особенностей его живописи (эта работа также далеко не может считаться завершенной).
Во всяком случае, для нашего современника Рублев — это уже не легенда и не миф, а вполне осязаемая историческая реальность. И это сделало возможным и настоятельным его увековечение. Еще в 1918 г. в подписанном Лениным плане монументальной пропаганды стояло имя Андрея Рублева. Постановлением Советского правительства в 1947 г. бывший Андроников монастырь, где он жил, трудился и был погребен в 1430 г., был превращен в заповедник его имени. Стараниями коллектива энтузиастов здесь возник небольшой, но превосходный музей, за время своего существования сыгравший немаловажную роль в деле ознакомления нашей общественности с творчеством древнерусских мастеров.
Советские художники горячо поддержали это начинание. Историки угадали в наследии мастера ценнейший исторический источник. В настоящее время имя Рублева стало широко популярным. Советские ребята слышат о нем еще на школьной скамье. Известность Рублева давно уже вышла за пределы нашей страны. Можно без преувеличения утверждать, что из всех русских художников Рублев пользуется за рубежом самым безусловным и широким признанием. Выступая с лекциями о нем во многих городах Западной Европы, я с волнением замечал, что через Рублева люди различных национальностей начинают ценить вклад русского народа в мировую культуру. В праздновании юбилея Рублева в 1960 г. во всем мире выразилась дань всеобщего уважения к русскому художественному гению.
Впрочем, это не значит, что открытие Рублева полностью завершено. В сознании многих людей он не приобрел еще того значения, которого заслуживает. Если принять во внимание, как недавно этот художник был впервые открыт, этому не приходится удивляться. Если, с другой стороны, вспомнить, что многие авторитеты именно вследствие своей общепризнанности перестают волновать людей, не следует сожалеть о том, что Рублева еще приходится защищать. Правда, открытые противники его перевелись, но мы еще часто обнаруживаем к нему непростительное равнодушие. Об этом нужно говорить с полной откровенностью. Чтобы рассеять причины этого равнодушия, разберем его причины.
Первое заключается в том, что Рублева отделяет от нас больше полтысячелетия, и потому многие полагают, что этот художник достоин быть лишь предметом исторической любознательности. С таким мнением приходится нередко сталкиваться. Между тем известно, что ценность искусства измеряется не по календарю. Великое искусство седой старины может волновать нас больше, чем посредственная продукция вчерашнего или даже сегодняшнего дня. Ну а если она не волнует, помогут ли пробуждению интереса логические доводы? Если человек, видя родную землю и слыша родную речь, ничего не испытывает в сердце, тогда приходится только пожалеть его за то, что его воспитатели не позаботились о том, чтобы пробудить в нем естественного чувства. Нам предстоит приложить еще немало усилий к тому, чтобы в подрастающем поколении окрепло чувство любви к нашей отечественной культуре. Тогда и такая ее жемчужина, как Рублев, не потребует защиты и оправдания.
Есть еще другое основание для того, чтобы сомневаться в Рублеве, — это его типичное для средневекового человека религиозное мировоззрение, чуждое научному материализму. Да, действительно Рублев, как и подавляющее большинство других художников его времени, трудился для церкви, сюжеты его произведений не мирские, и сам он был монахом, занятие искусством было в его глазах делом благочестия. Но мы ценим Рублева не за эти приметы времени, а за то, что он, как великий художник, смотрел далеко вперед, высоко поднимался над своим временем, как поднимались над ним и создатель «Божественной комедии» Данте и замечательный французский поэт Франсуа Вийон, который, кстати сказать, также был лицом духовного звания.
И, наконец, третье возражение, которое нередко вызывает искусство Рублева, — это то, что оно решительно непохоже на искусство нового времени, на котором воспитался наш вкус. Действительно, у Рублева не найти ни портретов, ни пейзажей, ни жанровых сцен, ни исторических картин в современном понимании. Рублев не изучал ни анатомии, ни перспективы, ни светотени, составляющих основу художественной грамоты в наши дни. Это порой затрудняет современному человеку его понимание.
Но препятствие это нельзя признать непреодолимым. Каждый народ создает свой язык, каждая эпоха — свой язык искусства. Нельзя измерять все богатство мировой культуры только одной меркой. Нужно вникнуть в язык Рублева, разгадать его смысл, и тогда нам откроется огромный и прекрасный мир. Современное человечество успешно проникает в космос, где еще не существует жизни. Оно, конечно, не пройдет равнодушно мимо искусства такого мастера, как Рублев, в котором сосредоточилось так много благороднейшей духовной энергии человека.
Андрей Рублев жил на рубеже XIV и XV вв. «Бедное и нужное время», — жалуется летописец. Огромная, заселенная одним народом страна обессилена удельными междоусобицами. Тяжело гнетет монгольское иго, угрозы разорительных нашествий с Востока и Запада. Уже делаются первые шаги на путях к объединению, и это дает русским перевес на поле боя. Уже выявилась сердцевина, к которой тяготеют народные силы. Слово «Москва» уже начинает призывно звучать по стране, как в наши дни оно звучит во всем мире. Еще не испытавший крепостного гнета народ уже сознает себя действующей силой истории. Князья возглавляют войска, но победу добывают ратники. В людях пробуждается пытливость ума, и они выходят из слепого повиновения авторитетам. Человек не дерзает еще на богоборчество, но он готов один на один, помимо церковных властей, обращаться к божеству.
В России искусство живописи существовало до Рублева уже несколько столетий. Были свои мастера, о которых с похвалой отзывались современники. Рублеву пришлось трудиться бок о бок с замечательным византийским живописцем Феофаном Греком. Но среди многочисленных древнерусских мастеров Рублев занял первое место, так как он был прежде всего и больше всего художником. Может быть, это противопоставление мастера и художника не для всех убедительно. Разве каждый искусный мастер не является вместе с тем и художником? Нет, это далеко не одно и то же. Так это было тогда, так это остается и в наши дни.
Большинство иконописцев того времени выступало в роли старательных и искусных иллюстраторов Священного писания и учения церкви. Рублев не ограничивался этой ролью. Он не полагался на то, что выработано было в искусстве до него и утверждено авторитетами в качестве непреложной догмы. Он говорил прежде всего о том, что чувствовал он сам и его современники, что можно было вообразить себе и передать средствами искусства. Вот почему его создания обладают для нас (и обладали уже для наших предков) такой покоряющей силой очарования. Мы угадываем в них плоды проникновенных раздумий и творческих порывов художника.
Это касается прежде всего его прославленной «Троицы». Уже предшественники Рублева, следуя древней легенде о явлении Троицы Аврааму, изображали ее в виде трех ангелов, сидящих за трапезой. Наиболее даровитые мастера умели придать этой сцене величаво-торжественный характер, сообщить ангелам юношеское очарование. Менее искусные и менее смелые при помощи внешних примет или надписей стремились выразить в этом изображении догмат о единстве троичного божества. Но всем им не удавалось избежать впечатления, что расположение фигур и предметов продиктовано им богословами.
«Троица» Рублева коренным образом отличается от всех предшествующих, потому что все выглядят в ней так, точно эти три крылатых существа, непринужденно сидящие за трапезой, увидены были глазами художника или словно они, как воплощение высоких представлений о совершенстве, пригрезились ему в прекрасном сновидении. Возвышенное и отвлеченное стало у Рублева соразмерным человеку, и вместе с тем в человеческом, личном проглядывает нечто высокое и закономерное. Искусство было для него не средством украшения истины, добытой за пределами искусства. Он обладал счастливой способностью, не выходя за пределы искусства, откликаться на философские вопросы огромного значения.
Обращаясь к Рублеву, современный зритель естественно задается вопросом: каково было его отношение к действительности? Можно ли его причислять к великим реалистам? Принято считать, что средневековье еще не достигло той ступени, на которой современная художнику действительность может стать предметом художественного творчества. Мнение это широко распространено, хотя лишено серьезных оснований. Необходимо напомнить, что Древняя Русь вовсе не чуждалась и прямого отражения в искусстве современности. Наши летописцы трезво и зорко наблюдали жизнь, отбирали из нее самое существенное, находили меткое слово, чтобы правдиво охарактеризовать людей и события, которые проходили перед их глазами, — нередко они были настоящими мастерами художественной прозы. Недаром Пушкин с такой теплотой обрисовал образ Пимена.
Что касается мастеров изобразительного искусства и среди них в особенности Рублева, то они были в своем творчестве прежде всего поэтами. Их занимало не столько то, что находилось перед глазами в каждодневности, а то, что волновало людей как потребность в лучшем и совершенном, и они чутко откликались на эти потребности сердца. Разумеется, что для выполнения этой задачи нужно было глубоко понимать и современную жизнь. Этим пониманием владел в высокой степени Рублев. Он решался коснуться самых заветных вопросов современной общественной жизни. Своим искусством он поднимал самосознание человека.
Чтобы уяснить себе значение искусства Рублева, нужно вспомнить о том, как горячо среди его современников дебатировался вопрос о том, что представляет собой «земной рай». Если первые люди жили в раю и были изгнаны из него, то где же находится он, или же рай существует лишь в воображении человека как нечто «мысленное»? На эту тему велись горячие споры. В наши дни они могут вызвать только улыбку снисхождения. Напрасно! Споры о рае, хотя и облекались в то время в схоластический или сказочный наряд, имели вполне определенный жизненный смысл. В переводе на современный язык это был спор о том, достижимо ли совершенное устройство жизни и блаженство людей на земле или мысль о нем несбыточна, как мечта о вечной гармонии?
Рублев откликнулся на эту тему. Он не утверждал того, что земной рай существует в определенном месте. Но он показал в искусстве, что совершенство и справедливость не противоречат человеческой природе. Он представил желанное людям блаженство в столь привлекательном виде, что богословские споры и небылицы мнимых очевидцев теряли всякий смысл. Не выходя из своей роли художника, ограничиваясь изображением того, чего все искали, он внушал людям веру в возможность осуществления на земле и мира, и согласия, и любви. Заметьте, это происходило в те годы, когда страну раздирали братоубийственные распри, в мире было много жестокого, неразумного, царили произвол, недоверие. Что же могло поддерживать вдохновение в поэте того сурового времени? Источники молчат об этом. Можно полагать, прежде всего родная страна, «светло светлая и красно украшенная Русская земля», лучшие из числа его современников, с которыми его свела судьба, его глубокая преданность тому, во что он свято верил, наконец, редкая способность гения мимолетному видению красоты найти вечные формы выражения в своих творениях.
Рублева нельзя назвать гуманистом в точном смысле этого слова. Нет необходимости прибегать к натяжкам для того, чтобы сделать его более близким нашей современности. Человек у Рублева не приобрел еще полной самостоятельности, как у мастеров итальянского Возрождения. Он представляет себе человека существом, зависящим от высших сил. В этом русский мастер ближе к пониманию древних греков, современников Софокла. И все же искусство Рублева в основе своей глубоко человечно, отзывчиво ко всему человеческому.
Рублев видел и внимательно разглядывал создания Феофана Грека и, надо полагать, восхищался проникновенностью этого мастера. Но Феофан еще принадлежал старшему поколению. Для него плотское начало в человеке — это источник греха, и потому для достижения совершенства он должен подавлять и истязать свою натуру. Феофан мастерски передавал душевную бурю в сердцах своих героев. Он был неподражаем, когда следовало изобразить сурового аскета, мудрого проповедника, гордого своей правотой подвижника, их нахмуренные взгляды, искаженные страданием лица.
Рублев с бо́льшим доверием относится к человеку. Человек у него в основе своей существо доброе, натура вовсе не греховна. Доверие к людям придает миру Рублева жизнерадостный, умиротворенный характер. Русского мастера не смущает, что человек может быть привлекателен и по своему внешнему облику. Он любуется гибкостью юношеских тел, их грацией и изяществом, пропорциональностью фигур. До Рублева в живописи преобладали фигуры либо неподвижные, как бы скованные, либо, наоборот, в резком, порывистом движении. У Рублева люди более спокойны и непринужденны, в их размеренном телодвижении угадывается прелесть обретенной ими свободы. Не забудем, Рублев был монахом. Ряса чернеца накладывала на людей той поры суровый запрет. Каким огромным запасом художнической отзывчивости нужно было обладать, чтобы наперекор монашескому отречению увидеть столько красоты в трепетной жизни материи!
Но Рублев был чуток не только к привлекательности человеческого облика. Человек в его искусстве живет богатой, сосредоточенной внутренней жизнью. Художник приоткрывает завесу над самыми заветными тайниками его души. В стенописи владимирского Успенского собора Рублев создал целую галерею человеческих характеров: здесь и умудренные летами седобородые старцы, и мужи во цвете сил, и женщины, пленительные своей нравственной чистотой, и юноши с простодушно открытым приветливым взглядом. И какое богатство и разнообразие душевных состояний: и светлая умиротворенность, и робкое ожидание, и вопрошающее недоумение, и созерцательная задумчивость, и полный энтузиазма призыв, и готовность к действию, и, наконец, сдержанное спокойствие на высшей грани совершенства — все это согрето неостывающей исконной добротой человека. Первым среди наших мастеров Рублев изобразил лицо со скользящей улыбкой на устах.
Рублев не создавал в собственном смысле портретов своих современников, как его итальянские и нидерландские современники. Но можно утверждать, что образы Рублева как бы составляют один, обобщенный коллективный портрет русских людей его времени, и в этом отношении нельзя не восхищаться редкой чуткостью художника, правдивостью его свидетельств. Чтобы ближе подойти к его пониманию, следует сказать, что его особенно занимал собирательный образ человека, достойного райского блаженства. Вот почему Рублев так полно проявил себя в изображении ангелов, существ окрыленных, легко ступающих по земле. Ангелы Рублева не такие торжественные и воинственные, как в более раннем искусстве, но и не такие миловидные, пригожие, как в живописи Возрождения. Рублев не нарушает черты, которая отделяет их от каждодневности.
Для того чтобы понять эстетику Рублева, необходимо отметить значение в его художественном языке иносказания. Если художник нового времени изображает дерево, то обычно оно не означает ничего другого, кроме дерева, и потому главная его забота о том, чтобы оно было похоже на оригинал. В искусстве Рублева и других художников его времени дерево помимо своего прямого значения намекает и на легендарное древо жизни, и на райские кущи, и на жизненные силы природы, и еще на многое другое. С помощью иносказания средневековые художники придавали изображению глубокомыслие, которое иногда можно было понять только с помощью богословского комментария. Это вносило в искусство нечто таинственное, непознаваемое.
Рублев часто прибегал к иносказаниям. Но и в них он всегда оставался художником: иносказание у него расширяет значение каждого изображения, придает ему общечеловеческий смысл. Но независимо от своего иносказательного смысла образы Рублева воздействуют как художественные образы. В фигурах «Троицы» и в их атрибутах заключено немало иносказательного. Вместе с тем три стройных крылатых существа в дружеском единении, с задумчиво склоненными друг к другу головами, как три грации в античных рельефах или в картинах Боттичелли и Рафаэля, захватывают каждого из нас прежде всего своей непосредственной силой, как захватывает песня, даже когда в ней непонятны слова, но слышится голос сердца. Вот почему «Троица» встречает такое восхищение на всех широтах мира и еще много веков будет трогать людей.
Поэтические замыслы Рублева не оказывали бы такого воздействия, если бы все задуманное и прочувствованное им не было высказано пластическим языком красок, линий, силуэтов. В своей живописи Рублев был прежде всего поэтом. Прозаик повествует сухо и деловито: «Осеннее небо покрыто облаками, облака скрывают солнце». Напевным ритмом слов поэт создает ласкающую ухо музыку: «Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало». Рублев обладал редкой чуткостью к ритмической напевности живописи. Контур его не только очерчивает предметы, но и вьется, как в затейливом узоре, льется струей, формы соразмерны, пропорциональны. Даже пустоты между телами действуют у него как музыкальные интервалы. В своих композициях он исходил всегда из целого, и потому ни одна частность не выпадает из него, как цветы из искусно подобранного букета. Он всегда предпочитал формы ясные, простые, правильные. Круг и закругленные контуры служили ему живописным ключом.
Колорит составляет одно из главных очарований Рублева. Он любил краски холодные, с преобладанием небесно-лазурного и дополнительными оттенками золотистого. Звонкие краски Рублева образуют благозвучные аккорды и создают настроение праздничности и радости. Свет падает на предметы не столько извне, скорее, возникает изнутри, кажется сами краски излучают его. Рублев не писал пейзажей, но многие отмечали, что в его живописи есть нечто, напоминающее погожий летний день в Подмосковье. Рублев не пытался воспроизвести солнце, как позднее импрессионисты. Его живопись как бы переговаривается с солнцем, с небом, с цветущими полями. Посмотрите, как в Третьяковской галерее рублевские краски то загораются, то гаснут, то дрожат, когда в музейные залы врывается солнечный луч.
Среди современников Рублева было много даровитых, искусных мастеров. Но его создания выделяются из их числа, на них лежит отпечаток его личности. Правда, в отдельных случаях нелегко отличить произведения самого художника от работ его сподвижников. В то время творчество русских мастеров носило в значительной степени имперсональный, коллективный характер. И все же Рублев — это вполне осязаемая личность, художник обаятельный, обворожительный. У него была мужественная, твердая рука, и вместе с тем в сердце у него было много женственной мягкости. В нем уживались трогательная незатейливость и изысканная утонченность, почти детское простодушие и проницательная мудрость, тонкий лиризм и монументальное величие. Поистине на том, что создавалось Рублевым, лежит отпечаток гениальности. Художественный гений! Видеть его рядом с собой, любоваться плодами его вдохновения, подниматься вместе с ним на высоты, минуя всяческие препятствия. Какое несравненное счастье для людей! Это счастье дается в награду тем, кто принял Рублева открытой душой и поверил ему.
Находясь на окраине европейского мира, испытывая на себе удары дикой кочевой степи, наша страна в то время почти утратила культурные связи с другими странами Европы, связи, которыми в наши дни мы так дорожим. И все же, когда в исторической перспективе окидываешь взором мировое искусство той эпохи, становится ясно, что Рублев был достойным соратником многих великих мастеров своего времени. Здесь вспоминаются прежде всего имена итальянских мастеров XIV–XV вв. от Джотто и до Мазаччо и их нидерландских современников. При всем различии языка всех их объединяет проснувшаяся чуткость к благородству и красоте человека, вера во всемогущество, способность искусства выразить в красках слагавшиеся тогда новые понятия о мире.
Известно, что подъему итальянского искусства немало содействовало увлечение античностью, и потому сближение Рублева с Италией особенно обоснованно. Чуткость Рублева к античному наследию поразительна. Итальянцы имели перед глазами памятники античного Рима. В Москве в то время имелись только византийские миниатюры и иконы, в которых, как в затухающем костре, тлели искры древней красоты. В работах Рублева эти искры разгорелись ярким пламенем. Его классика не была плодом пристального изучения или усердного подражания. Она порождена способностью художника угадывать, эта способность открыла ему доступ ко всему. И по сюжету и по живописным приемам «Троица», конечно, типичный памятник древнерусской иконописи, среди образцов которой она и красуется в Третьяковской галерее. И вместе с тем какая небывалая философская свобода созерцания, сколько обаятельной земной красоты и нежности, какой изысканно отточенный вкус! Поистине нетрудно представить себе «Троицу» где-нибудь рядом с рельефами Фидия и его школы на правах утраченных шедевров древнегреческой живописи. Глядя на шедевр нашего художника, невольно вспоминаешь строки Пушкина:
«Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи…»
Рублев заслуживает почетного места в истории мирового искусства не только потому, что многое роднит его с современными ему мастерами. Рублев принадлежит к роду тех гениев, которые независимо от того, где и когда они жили, в силу одного величия их замыслов и совершенства выражения стали вечными спутниками человечества. «Гентский алтарь» братьев ван Эйков, «Сикстинская мадонна» Рафаэля, «Коронование терновым венцом» Тициана, «Блудный сын» Рембрандта — в ряд подобных шедевров входит и «Троица» Рублева. Драгоценнейшая черта этого произведения — редкое сочетание в нем таких противоположностей, как личное и общественное, жизненность и закономерность, органичность и отвлеченность, множественность и единство. На сравнительно небольшой доске сосредоточено содержание огромной нравственной, эстетической силы и вместе с тем все сжато ясной, почти математической формулой.
Если Рублев творчеством своим принадлежит всему человечеству, то в истории русского искусства он занимает особенно почетное место. Множество нитей связывает его с веками слагавшимися традициями русской школы. Многое из того, что так чарует в нем, накапливалось уже у мастеров древнего Новгорода, Владимира и, быть может, еще Киева. В их фигурах и лицах уже проглядывает та целомудренная чистота, та ясность ритма, которая позволяет назвать их предтечами Рублева. Этих предтеч его можно встретить не только в русской живописи. «Слово о полку Игореве» пленяет нас языческой чуткостью к красотам природы и задушевностью тона, чередованием грусти и ликования, это также заставляет вспомнить Рублева. Или вообразим себе церковь Покрова на Нерли, стройную, приветливую, светлую, словно овеянную задумчивостью. Разве и здесь не затронуты рублевские ноты? Нет ничего удивительного, что у современных Рублеву живописцев и у его ближайшего потомства, вплоть до Дионисия, память о нем не ослабевала. Наши художники любили украшать свои работы заимствованиями у Рублева, цитатами из его наследия. Впрочем, начиная с XVI в. великого мастера все меньше и меньше понимали. Когда перед нашим искусством встала задача окончательного обмирщения, наши предки даже не подозревали, что у нас был собственный классик Рублев, и предпочитали учиться классицизму, копируя голландские гравюры или подражая французским и итальянским академистам.
С первого взгляда можно подумать, что для послепетровской России наследие Рублева вовсе пропало. Действительно, за исключением редких любителей старины, русское образованное общество не знало его (Репин только в самые последние дни своей жизни, уже в эмиграции, узнал об открытии Рублева и со свойственной ему восторженностью отнесся к этой вести, но живопись Рублева ему увидеть так и не привелось). Впрочем, это не исключает того, что через все наше художественное развитие красной нитью проходят «рублевские темы». Русские художники и писатели нового времени непреодолимо стремились к народу, к народным истокам творчества, и уже по этому одному они становились попутчиками Рублева — этого выразителя самых заветных идеалов русского народа. Наши художники тянулись к Рублеву, даже когда не знали о его существовании. Особенно сильной была потребность в нем в тех случаях, когда, не ограничиваясь воспроизведением того, что было перед глазами в жизни и в людях, художники размышляли о том, какой жизнь должна стать, какие силы таятся в человеке.
Рублевские традиции в русском искусстве нового времени нельзя свести к таким живописцам, как Васнецов и Нестеров, которые пытались возродить сюжеты древней иконописи, к таким писателям, как Лесков, который в одном из своих рассказов поэтично воссоздал нравы и быт наших изографов. Речь должна идти прежде всего об основных путях русского искусства. Действительно, уже в творчестве наших портретистов, особенно Рокотова, Боровиковского, Кипренского, наперекор модной в то время светскости проглядывает та отзывчивость к внутреннему миру человека, которая так чарует и у Рублева. В крестьянках Венецианова также сквозит порой величавость и целомудрие Рублева. Но особенно много рублевского в творчестве Александра Иванова. Здесь хочется вспомнить прежде всего эллинскую чистоту его ранней картины «Аполлон, Кипарис и Гиацинт». В лицах свидетелей «Явления Мессии» он подошел к теме, занимавшей Рублева, — воссоздать нравственное состояние человечества, жаждущего освобождения и счастья. Позднее в библейских эскизах Иванова, в самих его приемах письма появляется нечто от музыкальности древнерусской живописи. Суриков шел по стопам Иванова и этим самым в сторону Рублева. Вспомните единодушный порыв толпы в «Боярыне Морозовой». Вспомните боярышню в голубой шубке, с ее задумчиво поникшей головой. И, наконец, Врубель! Мучительный, изломанный, каким было и его переломное время, но страстно рвавшийся к свету, к парению, к горящим, как самоцветы, краскам. Если бы Врубель дожил до открытия Рублева, он склонился бы перед ним, как склонялся перед Рафаэлем.
Наша классическая литература давно уже заслужила всемирное признание, каким в наши дни пользуется Рублев. Рублев и Пушкин — эти два имени во многом звучат в унисон. Та же прозрачная ясность взгляда, та же эллинская гармония форм, тот же лиризм как выражение отзывчивости человека к миру, та же способность через поэзию постигать внутренний смысл вещей. Муза явилась Пушкину «при кликах лебединых». Не она ли озаряла и келью Рублева, когда он трудился над «Троицей»! Не она ли, преображенная опытом жизни, но верная себе, вдохновляла и позднейших наших поэтов. Недаром они так берегли в себе как драгоценный дар способность охватывать одним взглядом и мир со всеми его неприглядными частностями и высокие сферы всеобщих ценностей. Гоголь рвался от «печальной действительности» к «характерам, являющим достоинство человека». Тютчев примечал каждый вешний злак на зеленеющем поле и устремлялся к пределам мироздания. Лермонтов прочно стоял на земле, анализируя душевный недуг героя своего времени, и уносился в заоблачные выси вслед за крылатым Демоном. Широта взгляда на мир поражает и у наших романистов и, наконец, у Александра Блока с его выстраданным, глубоко личным влечением к Прекрасной Даме, перерастающим в страстную любовь к родной земле, к русской славе за рекою Непрядвой.
Русская классическая литература выше всего ценила радость выстраданную, красоту, рожденную правдой, искусство, способное поднять человека, не превращаясь в сухую дидактику. Горький считал сердечность характерным признаком русского искусства. Все это снова заставляет нас вспоминать о Рублеве. Русская литература, как ни одна другая, высоко ценила не любовь эгоистическую, любовь обладания, а любовь бескорыстную, способную на самопожертвование, преображающую человека. Вспомним Татьяну Пушкина, вспомним самые светлые образы Тургенева — Асю, Зинаиду, Лизу, вспомним кристально чистую атмосферу «Белых ночей» Достоевского, вспомним, как у молодого Толстого в «Казаках» Оленин любуется и прощается с так и несуженой ему Марьяной. Не тем ли застенчивым взглядом смотрел на своих женственных ангелов Рублев и любовался ими?
Празднуя юбилей писателя или художника, мы привыкли спрашивать себя: каково его отношение к современности, к созидательному труду советского народа? Что касается Рублева, то, признаться, ответить на этот вопрос не так-то легко. Уж очень много всего накопилось за прошедшие века, отделяющие его от нас. Конечно, современный человек, и в частности художник, не может смотреть на Рублева как на своего прямого наставника и учителя. Подражание давно прошедшему не избегает привкуса фальши. И все же из глубины веков до нас явственно доносится голос великого художника. Русских людей он волнует особенно глубоко. Голос этот обращен прежде всего к нам. Мы имеем право сказать, что он «наш». И это признание почетно, но и накладывает на нас огромную ответственность.
С именем Рублева в Москве связаны памятные места. На высоком берегу Яузы поднимаются белые башни и собор Андроникова монастыря, в настоящее время заповедник имени великого мастера. Здесь он жил, трудился и был погребен. Здесь на тогдашней окраине Москвы в те времена русские люди прощались со своими родными, отправляясь в Золотую Орду, сюда прибыли русские войска после победы на Куликовом и сделали остановку, прежде чем триумфальным маршем двинуться в Кремль. Отсюда и Рублев отправлялся в Кремль, чтобы в Благовещенском соборе сотрудничать и соперничать с Феофаном. Кто знает, может быть, перед Спасскими воротами он останавливался, припоминая, как за двадцать лет до того, когда москвичи обороняли Кремль от хана Тохтамыша, московский суконщик меткой стрелой поразил в сердце татарского царевича. Память о народном герое и память о народном художнике! Нам трудно не думать об них перед памятниками седой старины.
Ну а Рублев? Что мог бы сказать он о нас и о нашем времени? Хочется верить, что своим проницательным взором он сумел бы взглянуть на наши дела и понять, что значит наше стремление избавить человека от гнета, помочь ему стать самим собой и доставить ему то счастье, о котором в прошлом грезили мечтатели и поэты.
Люди всегда гордились, открывая на небе каждую новую планету. Открытие Рублева — это открытие на небе русской культуры звезды первой величины. Пусть же никакие мрачные тучи не скрывают ее от нас. Пусть мирно светит она со своей высоты и согревает нас своим немеркнущим ласковым светом.