Икона и благочестие. Очерки иконного дела в императорской России

        
 c. 105 ¦ Апокалиптический испуг перед превращением Московского царства в царство безблагодатное, царство сатаны — один из сложных моментов русской истории и культуры. Здесь напрашиваются внутренние аналогии схожим процессам в Западной Европе: подъему демонологии и демономании в эпоху барокко и начала Просвещения, когда, как полагают исследователи, европейская культура утратила свою «светоносность» и обнаружила «дисгармоничность». Но в России (как и везде) эти тенденции имели свои особенности. Более того, поиск одной или нескольких причин лишь облегчил бы глубину произошедшего срыва в массовых религиозных чувствах.  c. 105 
 c. 106 ¦

     Раскол, видимо, впервые серьезно зафиксировал особую предрасположенность глубинных пластов коллективного бессознательного к довольно легкой уязвимости со стороны внешних, «событийных» ритмов истории. Все говорило за то, что «модели», опускавшиеся в океан массового сознания, могли доходить до дна довольно легко, почти «без потерь». Но столь же быстро и неожиданно они могли «возмутиться» и столкнуться с верхней рябью событий. Стоило реформаторам затронуть знаковые структурообразующие формулы, на которых эта модель держалась, — произошел взрыв с колоссальными последствиями. С одной стороны, коллективная чувствительность сразу же сообщила утопической теме «Третьего Рима» еще большую значимость, с другой — стала быстро «рассеиваться» в сектантской религиозности и в характерных для Нового времени системах благочестия с их опорой на личную праведность.

     Религиозный индивидуализм староверов явился отражением общих перемен в ощущении человеком самого себя. Для реформатов достоверность Бога обеспечивалась главным образом верой; произошло отпадение от церкви, и повысилось значение личной праведности. Однако Вл. Соловьев не случайно назвал «отеческое предание» староверов «протестантизмом местного предания» по сравнению с западным протестантизмом «личного убеждения». На первый план в области веры и благочестия на Руси выступили не столько «отеческие истоки» и «возврат к апостольским временам», сколько местные русские обычаи, сложившиеся в эпоху Стоглава^[214].

     В этом пункте скрывались глубокие различия национальных религиозно-психологических систем, в которых обряд и икона играли абсолютно противоположную роль.

     В протестантизме иконы отвергались как «пережиток суеверий», как символы, не имеющие особого отношения к откровению Бога и нисхождению Его благодати на мир, как даже символы вредоносные, языческие. В ситуации же раскола иконы приобрели функцию своеобразного, как сказал бы М. Вебер, выделения аристократизма избранных к спасению. Суть сложившейся в России ситуации видится в том, что икона, бесспорно очень важная в системе культурных и социально-религиозных ценностей предыдущего периода, становится еще более важной в последующий период, хотя сами эти периоды и на официальной поверхности, и в значительной степени в сознании людей того переломного времени резко противопоставлены друг другу. Сохраняя связь с исходной ситуацией (системой «уставного благочестия» и моделью «Третьего Рима»), икона вводилась в более широкий и интенсивный культурный контекст, в котором она еще больше расширяла свое значение. Икона стала принадлежать к идеологически определенным понятиям, у нее появилось свое особое культурно-историческое пространство в системе утопии.  c. 106 
  ¦